Они прошли через химию, депрессию и потерю друзей, а теперь сами помогают тем, кто борется
«Нашла на кровати выписку со словом “лейкоз”»
— Как и у многих других, болезнь у меня нашли случайно. Я много и сложно работала, стресс был длительный, порядка года. И у меня появилось чувство, что организм разваливается. Десять шагов пройдешь — начинается потливость, одышка, сердцебиение. Прямо бултыхалось сердце, я подумала, что с ним проблемы.
Терапевт выписала направление на анализы. И после результатов предложила: «В больницу не хотите лечь?» Я подумала: «А что бы мне не лечь в больницу? Готовить не надо, посуду мыть тоже — шикарный вариант. Полежу, книжки почитаю, отдохну».
В больнице меня пригласили в ординаторскую и сообщили о гемоглобине в 58 единиц. С такими анализами по стенке ползают, а я на работу ходила и впахивала по 12 часов.
Затем врач сказал: «Вам нужно ехать в Екатеринбург. Собирайте чемоданы, заказывайте на завтра машину и отправляйтесь».
Утром я нашла на кровати выписку со словом «лейкоз». Лично мне об этом никто не решился сообщить. Мне [тогда было] 42 года, и у меня ощущение, что мне выдали билет в один конец.
Мне повезло — я попала в областной центр, где заведующая гематологическим отделением сама болела раком и вылечилась. Отношение к пациентам в этом отделении человеческое, трепетное. Никто ни словом, ни жестом ни разу не обидел и не дал понять, что вот нас тут много, а врачей и медперсонала мало. Поддерживали все, начиная от врачей и заканчивая санитарками, которые нам и постели меняли, стригли нас, веселили. Чувствовалось, что ты нужен в этой жизни. Есть за что побороться.
Диагноз мне поставили в декабре 2017 года. А вышла я из больницы после пересадки костного мозга в июне 2018-го. Донором стал младший брат — это большое везение, что мы оказались генетическими близнецами. Наша мама во время пересадки со мной лежала, ухаживала. При мне она не плакала, а сейчас лечит сердце.
Мужу я ничего не говорила, врала, что анемия. Думала, что берегу его. Он узнал случайно через полтора месяца. Я после первой химии лежала дома, лысая, страшная. Он пришел, встал на колени у кровати и тихо произнес: «Ты же не умрешь?» Я ответила: «Как я могу тебя оставить?» Врала — не верила, что выживу.
Дочь тогда училась на втором курсе. Она и зять узнали о диагнозе раньше меня. И дети стали первыми точками опоры на пути к выздоровлению. Зять — медик. Очень благодарна им за поддержку, которую получила в первые часы этого ужаса: «Забудь о мифах. Сейчас все лечится. Ну, в крайнем случае мозг пересадим». Я смеялась и выла, даже боясь представить эту процедуру. «Обожаю пересаживать мозги», — моя фраза из переписки в первый час после известия о диагнозе «рак крови».
Первые две химии я перенесла спокойно, просто много спала. А вот третья была высокодозной, намного тяжелее. Все говорят, что надо «бороться с болезнью». Тут важно понять, что только команда способна ее одолеть. Когда и пациент, и врач, и близкие, а лучше и знакомые и не очень люди — все по одну сторону баррикад. Каждый берет какую-то часть работы, и всем легче. В одиночку шансы малы.
Я не боролась на самом деле — я просто сказала себе: «Это твоя жизнь, и другой сейчас нет. Живи ее и живи максимально в кайф». Я смотрела свои обожаемые исторические сериалы, читала и слушала книги. Наслаждалась тем, чем могла насладиться на этом этапе. Когда на высокодозной терапии пропала способность соображать, смотрела документалки о рифовых рыбках в Красном море. Пробовала вышивать, рисовать мандалы.
Часто во время химии люди занимаются тем, на что в обычной жизни не хватает времени. Учатся быть наедине с собой, находить смыслы, занятия. А если сидеть и плакать в углу, то просто загнешься.
Невозможно все время думать о страшном и грустном. Хочется анекдот и гифку с цветочком.
Та жизнь, что была до болезни, отпала совсем. Когда ты полгода лежишь в одиночке, отваливается круг общения, который у тебя был до болезни. Кто-то не знает, как с тобой общаться, а кто-то не хочет, потому что боится. Остается только семья. Поначалу это очень страшно и больно — что тебя покинули почти все люди. Я была начальником отдела кадров, и круг общения [до болезни] у меня был широкий.
И даже когда ты вернулся домой после трансплантации костного мозга, тебе пока нельзя общаться с миром — у тебя нет иммунитета. Состояние новорожденного в прямом смысле. И ты снова один. Когда было совсем тяжело, когда я понимала, что без поддержки и опоры совсем погибну, в личку всем писала: «Мне нужна поддержка, напишите хоть что-то, я же живая еще!» И те, кто откликнулся, остались моими друзьями. Остальных я не виню — когда человеку страшно куда-то идти, он не обязан это делать ни для кого. И теперь я знаю цену своему окружению, это тоже большой плюс.
После выписки я год лежала, очень тяжело и сложно было. Нервную систему уничтожила химиотерапия, и многие вещи я воспринимала болезненно. Я себя жалела, и морально было тяжелее, чем физически. Чувствовала себя как человек, вернувшийся с войны: тебе стыдно от того, сколько людей погибло, а ты остался жив. Долго и сложно избавлялась от чувства вины за то, что жива.
Тяжело было выбираться из состояния, когда тебе будто мозги сожгли и ты начинаешь деградировать (нейронные связи, нервная система страдают от химиотерапии, гормонов, иммуносупрессии).
Я ничего, кроме дамских сериалов, уже не смотрела, мозг после трех абзацев текста забывал, что было в первом. Мама по телефону сказала: «Кристина, ты разговариваешь, как пятилетний ребенок». Всегда считала себя умной, а тут такое! И что можно сделать?
Решила пойти в институт на подготовительные курсы: общество, биология, русский. И поступила на бюджет на психолога! А вот то, что в институте еще пять лет надо учиться, стало для меня почему-то неожиданным и малоприятным сюрпризом. Потом поняла, что разучилась планировать жизнь дольше, чем на пару дней.
Не было человека, который точно мог бы понять мои переживания, чувства, с которым не стыдно плакать и быть слабым, быть собой настоящей. Меня через месяц от фразы «Все будет хорошо» просто подкидывало. Тогда я не знала, будет ли хорошо и будет ли. Вообще не знала, умру я или нет.
Лучшее, что может случиться с онкобольным, — если он сам, своими глазами увидит выжившего. Человека в ремиссии после окончания лечения, специально обученного помогать людям со схожим диагнозом — равного консультанта. Обратится к тому, кто все это на своей шкуре испытал, выжил и живет дальше. Такого человека в моем опыте не было. И когда я выздоровела, стала им сама.
Я знаю, как привести человека к принятию диагноза, как вывести его из страшных, запутанных коридоров сознания. Я не переживу за человека этот опыт, но буду рядом. Поэтому могу помочь и самим пациентам, и их родственникам.
Пока я волонтер-консультант «Фонда борьбы с лейкемией», региональный представитель Всероссийского общества онкогематологии «Содействие», куратор развития донорства костного мозга. Веду в школах «Уроки доброты» с инклюзивной командой. Мы рассказываем детям о том, что инвалиды тоже люди и с нами можно дружить. Говорим о помощи, доступной среде, человечности и поддержке. Веду обучающие курсы для родителей, работаю с мамами подростков с проблемным поведением.
Сейчас готовлю курс поддержки для закончивших лечение от онкозаболеваний. После окончания лечения моральное состояние становится хуже, появляется много жалости, тревоги, страхи рецидивов и за будущее. Особых доходов это пока не приносит, хотя хотелось бы остаться именно в этой сфере.
До сих пор любая весть о чьей-то смерти от лейкоза была и остается большой болью для меня. Совсем молоденькая девочка недавно ушла, с которой я лежала вместе. У нее осталось двое детей, четыре и шесть лет. Муж шикарный, квартиру только в ипотеку взяли. Ей донора не нашли.
Ценности мои поменялись, конечно. Хочется насладиться каждым мгновением и быть полезной.
Я пью жизнь большими глотками, она такая вкусная. Мало кто из людей, не проходивших по краю, способен чувствовать так ярко, мне кажется. Я очень благодарна этому опыту. Ни в коем случае не хочу его повторить, но это ощущение жизни, которое он мне дал, ни с чем не сравнимо. Хочется быть не наполовину полным или наполовину пустым, а совершенно полным стаканом, из которого льются через край счастье и радость.
— Со мной в палате лежала 20-летняя девушка. У нее был рак четвертой стадии, она умирала у меня на глазах. Потом ее перевели в отдельную палату. Никто не хотел попасть в отдельную палату — туда клали тех, кто умирает. Эта девушка каждую ночь звала маму. И я каждую ночь вставала и разговаривала с ней, поддерживала, как могла и как умела.
Однажды ко мне приехали друзья, повезли меня на шашлыки. Я вернулась вечером и первое, что увидела — на ее кровати нет белья. Санитарка моет полы и плачет. И я начала плакать вместе с ней.
Это одно из самых сильных моих воспоминаний о 2009 годе. И о том времени, что я провела в больнице.
У меня вдруг начали увеличиваться лимфоузлы, шея стала, как у быка. Разбухли узлы в области средостения, появился сильный кашель.
Узлы начали давить в области шейного нерва, начались сильные головные боли, тяжело было заснуть. Я спала сидя, обложившись подушками, чтобы не кашлять и не шевелиться. Чувствовала себя хрупкой вазой, которая в любой момент может сломаться.
Несколько месяцев врачи разбирались, что со мной, оказалось — лимфома Ходжкина. Мне предварительно говорили, что это может быть рак, и я себя подготовила к страшному. Но все равно было ощущение кино, я до сих пор помню, как кадр со стороны: мне озвучивают диагноз, я спускаюсь по лестнице, я плачу. Иду до метро, плачу, успокаиваюсь и снова плачу. Хотя мне сразу сказали, что лимфома Ходжкина сейчас хорошо лечится.
На работе мне дали больничный и обнадежили: «Ни о чем не переживай, когда выздоровеешь, возвращайся, мы тебя ждем». И я начала лечиться. Справлялась без психолога. Во время первой химиотерапии сама кого-то поддерживала, успокаивала соседей по палате. Врачи временами шутили: «Настя — сама как психолог, все к ней обращайтесь».
О химиотерапии у меня были общие представления, мне было непонятно и страшно, что какая-то химия будет в меня вливаться. На первую капельницу я приехала с ведром — думала, меня будет тошнить. Но в моменте ничего не чувствовала.
Потом, конечно, выпали все волосы, мне выписали много лекарств. У меня был мешок из-под обуви, который я полностью заполнила этими лекарствами. Я очень сильно поправилась, у меня началась одышка. Болело то одно, то второе, то пятое, то десятое. Мне было тяжело подняться на третий этаж — я задыхалась. Пару раз переносили химию, потому что у меня падали лейкоциты, нужно было их наращивать.
Несколько раз между химиями меня привозили на скорой в больницу, откапывали, потому что были адские боли в ногах. После каждой химии я боялась засыпать, потому что сильно болели суставы. Непростой был период, очень страшно и очень больно было порой. Но умереть ты всегда успеешь, а попытаться бороться стоит.
У меня не было такого, как в кино рисуют: я буду бороться ради того, чтобы увидеть Париж. Я это делала ради себя, прежде всего. Мне было грустно от того, что в моей жизни не случилось большой настоящей любви, семьи, детей. Но моей главной мотивацией была я сама: «Я хочу жить, и я не сдаюсь». Я придумывала, конечно, себе разные истории: сейчас вылечусь и буду помогать другим людям. Я буду больше уделять времени тому, чего действительно хочу.
Конечно, мне тогда хотелось, чтобы кто-то из близких был рядом, обнимал и говорил, что все будет хорошо.
Кто-то из друзей меня поддерживал, кто-то из моей жизни ушел, а кто-то, наоборот, нагнетал обстановку: «Ты сама виновата, что у тебя онкология, неправильно думала и поступала». Были и такие разговоры: «Ты умрешь, просто от тебя это скрывают».
Многие пытались якобы мне помочь, говорили, что я должна прочесть разных авторов, от Луизы Хей до Синельникова. По их мнению, я должна была в себе разобраться, на какие-то духовные практики пойти. «Не задумывалась ли ты о том, что тебе надо переосознать свои мысли, свою жизнь? Ты, наверное, где-то нагрешила».
Люди, пытающиеся поддержать своих близких и знакомых, могли бы как минимум спрашивать: «Какая тебе нужна помощь?» Если человек говорит: «Мне нужен шаман или эзотерик», — тогда только предлагать, а без запроса вываливать все подряд — лишнее. Это не поддерживает, не помогает, а только нагружает дополнительными ненужными сомнениями.
Когда человек заболевает, он и сам часто начинает себе экзистенциальные вопросы задавать. У тебя и так много сил уходит на борьбу, а когда ты жестко говоришь: «Ребята, отвалите!», — возникают обиды, недопонимания: «Я тебе хочу помочь, а ты сопротивляешься». Когда я стала немного сильнее и научилась это проговаривать, отвечала людям: «Если мне нужна поддержка, то я вам скажу какая».
Если честно, из моей жизни ушли некоторые близкие друзья. И это самая моя большая печаль и боль. Ты думаешь: «Господи, лучше бы я жил в иллюзорном мире и думал, что люди чудесные». Но потом пришло осознание: самые близкие люди, МОИ люди, находили нужные слова и поддержку. И я ее ощущала. Я это ценю безмерно.
Поддерживали и те, от кого я этого не ожидала. Были и те, кто исчезал либо отдалялся, а потом появлялся, как ни в чем не бывало. Естественно, я думала: дело во мне, я была излишне требовательна, хотела к себе больше внимания, может, неправильно себя вела, сильно расстраивалась. У меня нет семьи, для меня друзья — самое ценное и важное, что есть в моей жизни, потому что у меня нет другой поддержки. Сейчас я к этому отношусь философски: кто-то уходит, кто-то приходит, это нормально.
Люди боятся чужого рака, один человек говорил мне: «Я заражусь сам и заражу свою семью».
Да, у многих людей до сих пор есть миф о том, что рак заразен. Когда ты живешь и не сталкиваешься с этим вплотную, у тебя есть иллюзия, что с тобой это не произойдет. Когда рядом кто-то тяжело болеет, легче отстраниться от него и продолжать жить со своими иллюзиями.
Я к этому сейчас спокойно отношусь. Моя подруга уже после рассказывала, что тоже боялась ехать в больницу. Но преодолела себя. Я думаю, что у всех свои страхи и триггеры, которые отзываются какой-то своей болью. Я никого не осуждаю, потому что отчасти это правильная забота о себе.
Интуитивно я начала искать в интернете людей с подобным диагнозом. Переписывалась с ними, они подробно мне отвечали на конкретные вопросы. Если бы мне тогда попался равный консультант, это была бы большая находка.
Я сама после выздоровления стала равным консультантом, стараюсь поддерживать и информацией по маршрутизации, и эмоционально. Чтобы каждый больной знал, что он не один наедине со своей болезнью. Пример выжившего — самый действенный способ поддержки. Ты болен, но видишь выздоровевшего, это обнадеживает.
Через несколько лет у меня снова случилась онкология — рак эндометрия. Были сильные кровотечения, на скорой из метро увезли в больницу, там сделали выскабливание. Через две недели выдали заключение патологоанатома: «рак эндометрия первой стадии». Был шок: ты думаешь о рецидиве лимфомы, а у тебя другая совсем история. И это уже другие ощущения, иная гамма переживаний. Вроде бы тоже рак, у тебя есть опыт, но ты все переживаешь иначе, по-другому.
[Вторая] операция была в январе. Я очень тяжело выходила из этого состояния, хотя у меня до сих пор есть поддержка и психологов, и коучей. Но явно происходят какие-то процессы, которые я сама не тяну. Когда я была моложе, было больше сил, энергии, я справлялась сама, быстро адаптировалась.
Ни разу у меня не возникло претензий к врачам.
Всем врачам и медсестрам я благодарна. А от чиновников от здравоохранения доставалось.
Вот сейчас я пытаюсь оформить инвалидность. У меня было две онкологии, я справлялась, не хотела иметь статус инвалида. Но меня ждут еще две небольших операции, мне сейчас сложно социализироваться в плане работы. Я обратилась в комиссию.
Но мало того, что мне не дали инвалидность, — они протянули время с решением. Когда я уже сама приехала, мне жестко сказали: «Вы не имеете права на инвалидность, у вас давно была онкология, почему вы только сейчас обратились? Зачем вы разрешили столько женских органов удалить? Живите и радуйтесь, но удалили все зря». Ты и так сомневаешься: «А вдруг надо было сохранить женскую репродукцию?» И тебе еще во ВТЭКе выговаривают. Так нельзя с людьми, которые проходят через тяжелые болезни.
Когда у меня случился первый рак, я работала в управляющей компании крупного холдинга. Мой руководитель лично сказал: «Настя, ты можешь со спокойной совестью идти на больничный. Ни о чем не беспокойся, мы тебя ждем». Когда я вышла на работу, не чувствовала себя инвалидом, не ощущала, что я стала какая-то не такая. Да, по мне было видно, что у меня была онкология. Я пару месяцев ходила в парике. Но это никак не мешало работе.
Через три месяца я уволилась сама. У меня случилась серьезная депрессия — умерла подруга близкая, которая меня поддерживала, когда я болела. Ее увезли в больницу прямо со свадьбы.
Потом я долго искала работу, потому что сама не совсем понимала, чего хочу. Мне было немало лет, и начинать что-то заново было довольно страшно. Но у меня изменились ценности, мне было важно попробовать [что-то новое].
И у меня получилось. Я окончила сценарные курсы. Попала впервые на съемочную площадку. Начала с позиции «второй режиссер», стала продюсером и режиссером. На работе особо не афишировала, что у меня рак. Если ты делаешь свою работу и справляешься, то все ок. Если ты каждый раз говоришь: «У меня рак, я не могу это делать, я не могу то», — наверное, это проблема. Вторую онкологию я лечила без отрыва от производства.
Больше, чем страх возвращения болезни, меня беспокоят текущие дела, а не то, что может быть. Я купила квартиру, но это коробка, в которой нужно делать ремонт. Я решила, что буду решать вопросы по мере поступления.
В целом я стала более адаптабельной. Когда случился локдаун, не паниковала. Конечно, у меня бывают стрессы очень сильные, когда мне эмоционально тяжело, когда я не справляюсь. Тут не получается, там не получается, думаешь: «Нет, больше не могу, хочу на ручки». Поплачешь, порыдаешь, потом тебе говорят: «Какая ты сильная, какая ты молодец!» Ты такая: «Ага, сильная, ну-ну. Встали и пошли дальше». Берешь себя за шкирку и потихоньку вытаскиваешь. Как-то так.
Я по-прежнему верю в дружбу, в силу искусства и в то, что окружающая красота делает нас лучше. Верю, что поддержка всегда приходит.
Не питаю иллюзий, что люди идеальные и не ошибаются. Я периодически пересматриваю свои цели и убеждения, потому что разный опыт диктует разные схемы поведения. Я по-прежнему считаю, что нужно уважительно относиться к людям, не надо врать, нужно беречь чужие границы.
В разговоры о том, что у нас плохое государство и ужасные врачи, я стараюсь не вовлекаться — это демагогия. Врачи бывают разные, государство — это мы отчасти. Очень много, согласна, есть несправедливости, но каждый должен делать то, что он может делать. Либо не занимайся демагогией, а делай что-то, либо принимай все как есть.
Я все меньше стремлюсь к бурной деятельности, меня все больше радуют простые вещи: посадить цветы, босиком пройтись по луже, красиво сервировать стол. Я стала сотрудничать с «Фондом борьбы с лейкемией», мне важно быть полезной и помогать другим людям. Мне нравится учить подростков и детей — открывать для них новый мир кино, придумывать истории и воплощать их, но главное видеть, как они меняются и вдохновляются. Мне кайфово от этого. Я хочу организовать свой клуб эмоциональной поддержки для творческих людей, у которых наступают кризисы или эмоциональное выгорание. Чтобы работа была в удовольствие и приносила радость, при этом не разрушая человека.
— Я сам из Донбасса. Когда-то у нас в городе были химический и металлургический комбинаты, я и не думал, что мне куда-то придется ехать на заработки. Но пришлось.
Приехал в 2018 году в Москву, устроился на работу, вел нормальный образ жизни: спортом занимался, не курил, не пил. Однажды на ровном месте случилась лихорадка ночная и кости сильно ломило. Потом во время пробежки как будто поясницу двумя руками крепко обхватили, тупая боль часа три не проходила. Как оказалось позже, селезенку у меня раздуло, поэтому и болело. Зрение упало на один глаз, десны стали кровоточить.
Я пошел в больницу, сдал анализы. И меня прямо на скорой отвезли в онкологическое отделение, взяли пункцию костного мозга и поставили диагноз «хронический миелоидный лейкоз».
А у меня в Москве ни родных, ни близких, никого. И вообще, никого из кровных родственников в живых нет, только сестра.
И я не гражданин России. Поэтому анализы мне пришлось сдавать за свои деньги.
Когда в больнице лежал, мне на первый месяц выдали пачку иматиниба, это противолейкозное лекарство, и сказали: «Извините, мы вас больше трех дней держать не можем». Я вышел и не знал, куда мне идти и что делать. Возвращаться в Донбасс смысла нет, решил остаться в Москве.
Услышав диагноз, я растерялся сначала. Не поверил. Потом начался сильный гнев. А затем я впал в депрессию. Мне не давал покоя вопрос: «Я такой молодой и так тяжело болею — как же так?» И я чувствовал себя несостоятельным, что ли, это мучительное для мужчины ощущение. У меня на Родине осталась дочь, я в разводе, но мы с женой сохранили хорошие отношения. И я думал о них: как я теперь буду им помогать?
Депрессия у меня была тяжелая — я целыми днями лежал, мне было все равно, что где происходит, все дни слились в один. Стояла глубокая осень, солнца не было, что не прибавляло настроения. А потом заснул с бутылкой виски, она пролилась в кровати, я просыпаюсь и думаю: «Что же я делаю?» И постепенно образ жизни поменялся — я начал готовить есть, за собой следить, спортом заниматься, книги читать.
Болел я, можно сказать, на работе. Работа у меня не связана с физическими нагрузками — я администратор в хостеле. Пока у меня организм адаптировался под препараты, я из комнаты не выходил (я и живу в хостеле). Напарник — молодец, принял удар на себя, пока мне первые полтора месяца очень трудно было.
Организм привыкал к препарату — у меня ноги крутило, живот болел, слабость дикая была. Этот препарат при нашем лейкозе — основной. Нам не нужно ни химиотерапию проходить, ни трансплантацию костного мозга делать, но мы пьем лекарства пожизненно.
К иматинибу у меня резистентность выработалась, и мне пришлось перейти на более мощный и более дорогой препарат. Эти лекарства в России выдают бесплатно, но у меня не было гражданства.
Я не умер, потому что мне крупно повезло: я нашел группы онкобольных в соцсетях, обратился с просьбой о помощи, и мне на семь месяцев лекарства в посылках прислали.
Такая взаимовыручка — обычное дело для всех, кто столкнулся с диагнозом «рак». Я это позже уже понял.
Потом мне врачи с Родины помогали, с Донбасса, давали бесплатно лекарства. Я так понимаю, делились теми препаратами, что им из России присылали как гуманитарную помощь. Мне, честно говоря, везло — я ни разу не оставался без лечения. Сейчас у меня есть российский паспорт, но до сих пор нет прописки, этот вопрос надо решать. Тогда и лекарства можно будет получать на общих основаниях.
Мне поставили самую серьезную фазу болезни — бластный криз. Это практически все, конец. С таким живут от трех до шести месяцев. Позже один профессор сказал, что, скорей всего, ошиблись в оценке фазы. А я уже начитался интернета, приготовился к худшему.
Но состояние со временем нормализовалось, энергия появилась. И я усилием воли избавлялся от плохих мыслей, заставлял себя думать о хорошем. Перестал себя жалеть, песни грустные слушать, выпивать. Кажется, это и называется «взять себя в руки». Появилось, проявилось желание жить.
И много, знаете, новых интересов возникло: хотелось и там, и там себя попробовать. Раньше я книги не особо читал, а сейчас читать люблю, мне все интересно. На экстрим потянуло — хочется и мотоцикл спортивный купить, и с парашютом прыгнуть, и на самолете привязанным полетать. И есть просто желание попутешествовать. В общем, встать на ноги, жить и не тужить.
За это время у меня появилось много знакомых, искренних и добрых, на которых можно положиться. В основном это люди, тоже пережившие болезнь.
Горе, стрессы сплачивают людей. У кого-то лимфома, у кого-то лейкоз — уже неважно, у кого что, мы все с одной грядки, можно сказать. И я заметил, что люди более зрелыми после болезни становятся. У меня до этого круг общения состоял из не особо взрослых осознанных людей, пацанов 25-27 лет. Это были такие сорвиголовы, живущие одним днем. А сейчас моя тусовка — зрелые люди, с каждым из них что-то новое для себя открываешь.
Со стигматизацией из-за рака я лично не сталкивался. Когда на работе о болезни узнали, не увольняли, не пытались выдавить. Наоборот, начальник мой — мировой мужик, он даже лично в госпиталь приезжал и мой костный мозг транспортировал из больницы в клинику Рогачева для постановки диагноза. И денег еще добавил. Но это редкая история, как я понимаю.
И страха нет, я даже себе футболку недавно купил «Страха нет».
Я постепенно о многих вещах стал задумываться, которые раньше мне в голову не приходили. Для меня сейчас главная ценность — это мое время, которое я направляю на становление себя, скажем так. Для того, чтобы потом другая моя ценность — шестилетняя дочка — жила хорошо. Я стал размышлять о духовных вещах, о Боге. К какой-то религии я не примкнул, но уверен теперь, что есть особая энергия, сильный поток. Я не знаю, Бог это или нет, почему он мужского рода, может, это вовсе и не Бог. Но что-то однозначно есть в этом всем. Раньше не было таких мыслей.
Хочется со временем в творчестве себя проявить и помогать людям. Неважно, самому зарабатывать и помогать деньгами, или помогать зарабатывать, или кого-то воодушевлять. Поэтому я и стал равным консультантом. Я понял, что, скорее всего, смогу поддерживать людей с диагнозом «лейкоз».
Пока у меня была всего лишь пара консультаций. Мне попался парнишка-одногодок, мы с ним нашли общий язык, поболтали по-товарищески. Основной его запрос был — узнать, как я сам переношу болезнь. И он воодушевился.
А у второй пациентки был дикий животный страх перед раком. Хотя у нее была начальная фаза болезни, на 90% она пойдет на поправку и все у нее будет хорошо. Но я ее буквально каждый день встряхивал, подбадривал: «У меня все было хорошо, и у тебя тоже будет хорошо». Она мне звонила так часто, как ощущала потребность, иногда — каждый день. Я ее не отталкивал, всегда разговаривал, потом она перестала названивать, наверное, справилась со страхом.
Хочется всем ребятам, которые только столкнулись с диагнозом, пожелать скорейшей ремиссии.
Хочется, чтобы каждый себя спросил не «за что?», а «для чего?».
Чтобы каждый нашел сил и терпения в борьбе с болезнью, принял ее. Говорят, на психосоматическом уровне болезни крови связаны с отсутствием радости в жизни, я желаю каждому радости. И веры в себя.
Фото: из личного архива героев